ИЗ ЖИЗНИ  Дом композитора

Между звуком и тишиной композиторы (если только речь не идет об американском авангардисте Джоне Кейдже, записавшем вместо музыки тишину) всегда выбирают звук. Свойства и качества звука, его жизнь во времени и пространстве – это и есть предмет профессиональной композиторской заботы. Но такой выбор прост только на бумаге. В реальности композиторы чаще предпочитают тихое уединение, когда ничто не мешает воображаемой звуковой вселенной воплощаться в партитурах симфоний, инструментальных концертов, струнных квартетов, опер или вокальных циклов.
Посмотрите, как жили и как сегодня могли бы жить великие русские композиторы. В квартирах выдающихся музыкантов, несмотря на индивидуальность обстановки, прослеживаются общие черты: аристократические высокие потолки, большие окна, заливающие помещения светом, и наличие личного камерного пространства, где гении могли творить, не отвлекаясь ни на что, кроме музыки.

Петр Чайковский: свет, воздух и природа

Самое тихое и очаровательное композиторское пространство Москвы и Подмосковья – легендарный дом Чайковского в Клину. Cегодня он - главная часть Государственного мемориального музея-заповедника Петра Ильича Чайковского. Парадоксально, но композитор прожил здесь меньше двух лет, с 1892 года и до смерти, однако именно здесь его образ и черты музыки вырисовываются особенно ясно. Усадьба сохранилась почти такой же, какой она была при жизни Чайковского: стараниями брата композитора Модеста Ильича, благодаря вмешательству властей после революции и позднее усилиями реставраторов, сумевших смягчить ущерб, нанесенный музею во время Второй мировой войны, Дом Чайковского в Клину остался уникальным памятником эпохи и старейшим мемориальным музыкальным музеем в России.

За парковыми воротами среди старинных и восстановленных, специально посаженных липовых аллей, - двухэтажный деревянный "дом с фонарем" той архитектурной выправки, какая узнается в северной Европе конца 19 века по уютному эклектизму, предвосхищающему стилевые игры модерна. "Фонарь" – остекленный балкон на втором этаже, прямо над входом, округлой формы с цветными стеклами. Он придает почти классицистским пропорциям деревянной усадьбы неожиданную игриво-дачную красоту стиля и форм. А второму этажу дома, где, собственно, располагались комнаты Чайковского, – изящную творческую атмосферу близости света, воздуха и природы.

Дом Чайковского чем-то напоминает дом его современника норвежского композитора Эдварда Грига в Бергене ("Тролльхауген"). Та же не слишком большая, но все же заметная отдаленность от города, уединение на природе, фантастическая красота пейзажа, осязаемая теплота деревянного дома, особенно организованное пространство для работы с видом на тихую жизнь леса или воды. И если у Грига это отдельный рабочий домик чуть ниже по склону от основного дома, ближе к воде (одна комната с пианино, столом и креслом перед большим окном, смотрящим на озеро), то у Чайковского все - внутри главного дома, на втором этаже: и кабинет-гостиная с роялем, и балкон-фонарь, и там – почти вся творческая жизнь последних лет, последние сочинения. В их числе - Пятая (трагический роман с "темой судьбы") и Шестая ("Патетическая") симфонии, безысходный драматизм которых только на первый взгляд контрастирует со спокойным обаянием места, где они были написаны. По крайней мере, в атмосфере и интерьерах клинского дома чувствуется не только умиротворяющее совершенство, но и пронзительное одиночество их обитателей.

Дом не принадлежал Чайковскому: он снимал его у местного мирового судьи, но через год после смерти композитора усадьба была выкуплена за 8000 рублей серебром. Формально покупателем выступал слуга Чайковского и официальный наследник его имущества Алексей Сафронов. Но идея музея и физическое сохранение дома – работа Модеста Ильича и племянника Чайковского Владимира Давыдова.

Жизнь и пространства дома организованы по классическим правилам. В первом этаже – комната слуг, кухня, буфетная (в этой комнате до 1927 года прожил старший брат Петра Ильича Ипполит) и просторная столовая вся в светлых тонах и светлом дереве, словно сошла со сцены оперного театра из "Евгения Онегина".

Второй этаж вскоре после смерти Чайковского был достроен, здесь появились комнаты брата и племянника. Но страстный любитель итальянского искусства и архитектуры Модест участвовал в создании интерьеров не только этих комнат, но всего второго этажа со спальнями и кабинетом-гостиной. Здесь очень чувствуется его рука: изящную рифму кованой и плетеной мебели в итальянском духе создают репродукции ренессансной живописи, темные деревянные и окрашенные в приглушенные терракотовые тона стены (с ними контрастирует чистый белый цвет потолков и камина в пристройке Модеста) напоминают о Риме, поразительным образом не споря с русским пейзажем за окнами. Кабинет-гостиная Чайковского и спальня на втором этаже меняют акценты с итальянской дворцовой (в переводе на дачный) манеры на русский классический усадебный стиль. Просторное и камерное соответственно пространства сообщают дому парадоксальный уют, которого Чайковский был почти лишен на протяжении всей жизни. Живопись и ковры, красная обивка словно воздушной мебели из темного дерева, всё наполняет комнаты теплотой. Уголок для чтения кажется центром притяжения гостиной, здесь читали Шопенгауэра, Чехова, Золя, Шекспира. Но главное место почти посреди комнаты занимает рояль "Becker", подаренный Чайковскому в 1885 году. На столе среди курительных трубок – камертон и ключи для настройки волшебного инструмента.

В прихожей перед кабинетом расположились дорожные сундуки и шляпные коробки, а также шляпа, перчатки, трость. Куда бы мы ни пришли, какой бы эпохе ни принадлежал композиторский дом и его легендарный жилец, этот непременный набор будет сопровождать нас везде, меняясь только фасоном. Композиторы-франты, композиторы-простаки, композиторы-философы, все они – путешественники (от премьеры к премьере, от заказа к заказу, от квартиры к квартире) и все как один по сути – скитальцы. В одной только Москве за Чайковским числится несколько адресов, но большинство квартир и домов не сохранилось.

Между тем, в особняке на Садово-Кудринской сегодня располагается музей "Чайковский и Москва", с реконструированными фрагментами интерьеров и замечательным камерным концертным залом с деревянными перекрытиями в духе европейских залов-лофтов. При жизни Чайковского специально оборудованного зала в особняке, конечно, не было, но здесь он настолько аккуратно вписан в классический облик и аккуратный интерьер особняка, что кажется он мог бы быть здесь всегда.

Современные концертные залы – еще одна примечательная особенность, роднящая не только дома Чайковского и Грига, но и многих других композиторов в их сегодняшнем виде. В Тролльхаугене новый зал выстроен с норвежским вкусом к прозрачности, воздуху, горам и воде: его стены буквально вписаны в склоны небольшого ущелья, зрительские ряды спускаются к сцене вниз, вместо задника – стекло во всю стену с видом на озеро. Концертный зал в Клину построен с российской обстоятельностью, это закрытое помещение с отдельным входом, парадными линиями и неплохой акустикой. Здесь ежегодно проходят концерты и фестивали, и хотя зал небольшой, сюда помещается даже симфонический оркестр.

Казалось бы, для сбежавших от столичной суеты Чайковского и Грига зал для концертов, встроенный в интимное, домашнее пространство – не лучшая идея. Однако можно предположить, что, живи эти люди сегодня, они оказались бы вовсе не против такой инновации.

Александр Скрябин: камерность пространства

Дом Скрябина в Новопесковском переулке, там, где витиеватые арбатские улицы до сих пор прячут дома от шума и пыли проспектов, – и сейчас одно из самых тихих, уютных и притягательных мест в Москве. В особняке начала 19 века Скрябин с детьми и второй женой Татьяной Шлецер поселились в 1912 году, сняв у профессора Московского университета Аполлона Аполлоновича Грушки 7 комнат, примерно 250 метров, весь второй этаж. Квартира стоила композитору больше 2000 рублей в год, это была значительная сумма, но дававший много концертов Скрябин мог себе это позволить. Впрочем, он никогда не был особенно точен в расчетах, поэтому и долги его были велики. Зато особенная точность, какая-то удивительная для художника-визинера, мечтавшего в буквальном смысле переделать музыкой мир (после исполнения "Мистерии", оставшейся не написанной, мир по замыслу Скрябина должен был перейти в иное состояние), аккуратность и тщательность в обстановке дома, в устройстве комнат и особенной красоте интерьера видна даже невооруженным взглядом.

Здесь все устроено как будто по классическим канонам: по правой стороне коридора – "общественные" и рабочие пространства (кабинет, гостиная, столовая, комната тещи, служившая детской), по левой – спальни. Тем не менее, интерьер квартиры Скрябина скрывает тайны, ломают внешне стройную логику и без провожатого их не увидеть. Индийский потолочный фонарь в прихожей на первый взгляд кажется милой поделкой в ориентальном стиле, но присмотревшись, можно увидеть выгравированную на нем эмблему ордена иезуитов, правда, не полностью. И только выключив все остальное освещение, можно узнать удивительный секрет фонаря. Тень его контуров на темном потолке обнаруживает недостающий элемент эмблемы – силуэт солнца с обязательными шестнадцатью лучами. Полностью весь секрет фонаря, правда, до сих пор не разгадан, о связи Скрябина с иезуитами ничего не известно.

Увлеченный не только Востоком и Индией, их мифологией и культурой, но вдохновленной восточными веяниями и философией серебряного века, при этом насквозь европеец в жизни и музыке, Скрябин устроил дом в духе бельгийского и русского модерна. Он следовал правилам, привозил из Европы и покупал в Москве мебель и предметы интерьера, но фантазировал, смешивал стили, населял квартиру вещами и символами Востока. Персидские чеканки, гонги, китайский болванчик, часы-календарь в форме подковы (на самом деле – лица с третьи глазом) соседствуют с радикальным рациональным модерном рабочего уголка, телефоном фирмы "Эрикссон" 1914 года сборки, выдающимся пропорциями ассиметричным дубовым гардеробом, лилиями и желудями в рисунке обоев, массивными полотнищами дверей с готическими замковыми сводами, аптечкой в стиле русского модерна.

После нескольких лет жизни за границей и постоянных переездов, в Новопесковском у семьи Скрябина, наконец, образовалась оседлая жизнь, но история скитаний осталась запечатленной в предметах. И это не только непременный набор из шляпы, трости и перчаток, подобный тому, что сопровождал Чайковского, но и каминный экран, хотя никакого камина в этом доме нет и не было.

Расположение комнат, несмотря на всю классическую логику, оказывается необычным: ближе других комнат к прихожей – семейная спальня. Через коридор от нее – кабинет. Такая близость самых камерных пространств квартиры ко входу объясняется просто – мир взрослых создавался в отдалении от детей. Но и по-настоящему интимным кабинет по сути не был. В этой самой просторной комнате дома с роялем (подарок фирмы Bechstein до сих пор звучит по традиции два раза в год, в день рождения и в день смерти композитора) часто бывали гости, круг близких друзей композитора. Официальная гостиная, напротив, комната совсем небольшая. Здесь тоже стоит рояль (Becker), но в отличие от кабинетного, он занимает значительную часть комнаты. Посторонние к Скрябину приходили редко, поэтому гостиная выглядит так торжественно и как будто немного чужда этому дому, погруженному в пылкую бурю скрябинской фантазии.

Многие детали обстановки заставляют замереть в удивлении: и это не только смешение стилей, но и картины, фотографии, копии и репродукции на стенах. Среди портретов Скрябина и членов семьи и копий Леонардо есть несколько поразительных работ. В спальне – "Траурное шествие" Шперлинга, до недавних пор почти неизвестного русского художника-символиста. Картина кажется буквальной иллюстрацией многих страниц музыки Скрябина, так ее атмосфера эфемерна, искусна, таинственна и пронизана одновременно размытой демонической темнотой и внутренним светом. В кабинете – еще одна небольшая работа Шперлинга "Портрет восточного мудреца", вызывающий острое ощущение нереальности изображенного существа. Этим "Образом Черного" Скрябин, по его собственному признанию, вдохновлялся, когда писал демоническую 9 фортепианную сонату.

И все-таки, несмотря на всю фантазийность скрябинского дома, он подчеркнуто, даже как будто с неподражаемым удовольствием, материален. А световая машина, сконструированная из раскрашенных электрических лампочек профессором Мозером специально для домашнего (концертное в то время было попросту невозможно) исполнения симфонической поэмы "Прометей", где Скрябиным вписана в партитуру световая строка, предписывающая какой цвет в какой момент должен сопровождать звуки музыки (машина стоит на столе в кабинете и чем-то похожа на игрушечную железную дорогу), – главный возвышенный и одновременно вызывающе веселый символ скрябинского дома.

Наверное, если бы Скрябину понадобилось устроиться в сегодняшнем дне, он нашел бы себе жилье снова в центре, тоже в переулках подальше от трамвайных путей, занял бы целый этаж, переделал в нем всю планировку и на доходы от постоянных концертов вел бы в нем жизнь столь же фантасмагорическую, сколь тихую и наполненную теплом и уютом.

Николай Голованов: авторская обстановка коллекционера

Выдающийся советский дирижер, чья творческая жизнь составила целую эпоху Большого театра, и композитор, автор значительного количества в основном духовных хоровых сочинений, многие из которых при жизни не исполнялись, современник Прокофьева (они родились и умерли в один год) Николай Голованов был родом из крестьян. Но поступив, пройдя огромный конкурс, в знаменитое московское Синодальное училище, Голованов изменил не только собственную судьбу, но и художественную атмосферу современной ему эпохи. Вся жизнь Голованова после революции была связана с Большим театром, хотя его увольняли оттуда трижды, в последний раз – навсегда. В 53-м году вскоре после нового увольнения дирижер умер. Много лет подряд, пока Голованов работал в театре, к нему на спектакли приходил Иосиф Сталин, который любил заходить в театр на "Евгения Онегина" ко второму акту незамеченным, но, судя по воспоминаниям современников, главный дирижер Большого всегда чувствовал его появление спиной. Когда ученика Голованова Евгения Акулова спросили, что Сталину нравилось в спектаклях Большого, он рассказал: "Сталин приходил смотреть на другую жизнь".

В чем-то подобную "другую жизнь" хранил от посторонних глаз за толстыми стенами квартиры в Брюсовом переулке и сам Голованов.

Религиозность и воцерковленность главного советского дирижера не была достоянием общественности, но посвященным была, безусловно, известна. В каком-то смысле головановаская религиозность была внутренней оппозицией и эмиграцией, разрешенной выдающемуся музыканту на условиях сохранения ее в тайне. Дирижер не вставал за пульт в дни церковных праздников, и это по большей части прощалось. Но даже хоронили Голованова по церковному обряду тайно: священник шел впереди траурной процессии, пряча облачение под огромным пальто.

В жилом доме артистов Большого театра, построенном Щусевым в 1935 году (здесь жили Козловский, Максакова, Качалов, Пирогов, Обухова, Лепешинская, этажом ниже была квартира жены Голованова Антонины Неждановой) композитор и дирижер скрывал сокровища, по тем временам сравнимые с богатствами Али-Бабы. Сегодня они представляют собой одну из самых известных и важных художественных коллекций в России. Она сохранилась не полностью, но и того, что осталось, хватает на значительный не только по московским меркам музей.

В квартире, где все до мельчайших подробностей придумано самим композитором (от уникальной авторской версии анфиладной планировки до лепнины на потолке и формы дверных ручек) хранятся драгоценные произведения искусства, скульптуры, живопись, рукописи, ноты, книги, в том числе полотна Юона, Нестерова, Левитана, Поленова, Верещагина, Бенуа и Айвазовского. В доме Голованова бывали музыканты и художники, Николай Клюев читал здесь запрещенные поэмы, пронизанные религиозностью. Весь дом, кажется, густо пропитан атмосферой непоказного, едва ли не тайного, тихого, спрятанного от посторонних глаз артистизма и поклонения искусству, его смыслу и божественной красоте. Но самые главные сокровища в эпоху разрушения старины хранились у Голованова в комнате, куда никто не приходил. В спальне, где сейчас располагается биографическая экспозиция, все стены от пола до потолка были увешаны иконами. Это была странная комната, здесь сохранялась "другая жизнь", разрушение которой в реальности проходило за окнами головановской квартиры. Авторитетный служащий Большого театра, Голованов имел возможность скупать и спасать предметы из закрывающихся или подлежащих сносу храмов и частных собраний. Чувствуя Сталина за спиной, дирижируя постановками на главной сцене страны и сочиняя церковную музыку "в стол", Голованов-коллекционер сумел спасти значительную часть религиозного и светского искусства дореволюционной и раннесоветской эпохи.

Сегодня дом такого человека как Голованов был бы, скорее всего, так же закрыт от любопытных глаз, так же любим друзьями и так же сохранял бы исчезающее наследие прошлого в удивительных авторских интерьерах настоящего.

Сергей Прокофьев: шаговая доступность от Кремля

Квартира Прокофьева, в которой он прожил до 1953 года и где умер в возрасте всего 62 лет в один день со Сталиным, – антипод всех сохранившихся композиторских домов Москвы. Она скромна, лаконична, но, главное, идея тихого уединения в ней полностью отсутствует. Доходный дом начала 20 века расположен в самом центре Москвы. Сейчас это пешеходный Камергерский переулок, в середине прошлого века – громогласный, артистически суетливый проезд Художественного театра с оживленным по тем временам автомобильным движением. Рядом с домом Прокофьева, построенным в конце 19 века и перестроенным в начале 20-го, – "Дом писательского кооператива", где жили Платонов, Светлов, Багрицкий и многие другие писатели, по соседству – старинный отель, где в свое время останавливались и Пушкин, и Чайковский, напротив – театр, музей, артистические кафе. Окна квартиры, как предполагают сотрудники музея Прокофьева, могли выходить во двор и на шумную улицу.

Прокофьев со второй женой Мирой Мендельсон занимали всего две комнаты в квартире, где жил отец Миры (возможно, коммунальной). Но после того как в девяностые годы квартира была фактически разрушена, по фотографиям восстановлено и того меньше – только кабинет. Все остальное пространство на этаже занимает специально собранная недавно музейная экспозиция. Тем не менее, это единственное из прокофьевских мест Москвы, которое можно увидеть и где можно почувствовать строгую, светлую, рациональную с едва уловимым внутренним смятением прокофьевскую атмосферу. Здесь композитор по всей вероятности бывал с начала сороковых годов, когда вскоре после возвращения в СССР в 36-м он расстался с первой женой Линой Кодина. Лина и дети остались в роскошной четырехкомнатной квартире на улице Чкалова (по одним сведениям в рамках программы по возвращению интеллигенции квартиру Прокофьев получил от государства, по другим – купил на собственные средства). Чаще, чем у отца Миры Мендельсон после расставания с первой женой и детьми Прокофьев жил на даче на Николиной горе. Но официальные даты жизни семьи в Камергерском – с 1947 по 1953 год. Здесь написаны последние сочинения, обдумывались планы новых (в экспозиции есть эскиз незаконченной 10 фортепианной сонаты), пережиты приступы болезни, отсюда Прокофьев навсегда ушел.

Последние годы, несмотря на болезнь, он так же много, как всегда спокойно, размеренно, по воспоминаниям сына как-то даже "хладнокровно" работал. Писал всегда по утрам, после обеда немного спал, пользуясь жужжащей "машинкой для засыпания".

Эти годы не были спокойными, а жизнь уютной, но в квартире на третьем этаже, куда ведет широкая старая лестница с коваными перилами и деревянными поручнями, и сегодня много света.

Кабинет – совсем небольшая, насколько возможно точно реконструированная комната, где есть все, что по словам самого композитора, было ему нужно: стол, кресло и пианино. Кресло – чтобы обдумывать музыкальные идеи, стол – чтобы их записывать, пианино – только чтобы проверить какую-нибудь деталь.

В отличие от, например, Стравинского, Прокофьев никогда не сочинял за инструментом, только в кресле и за столом. Рояль, который переехал в экспозицию музея с дачи или из квартиры Лины (откуда – в точности неизвестно), Прокофьеву в его кабинете бы не пригодился. Зато кажутся совершенно прокофьевскими вещами книжный шкаф с изданиями на разных языках и пишущая машинка (композитор обожал читать, с не меньшим энтузиазмом писал, даже методично переписывал черновики писем, чтобы ничего не забылось и не пропало, обходил запреты врачей, не разрешавших работать), метроном и граммофон.

В обстановке кабинета – странное, как будто даже диковатое и одновременно внятное, упорное, практичное сочетание модерна и современности, линий и материалов начала века и ясных черт нового времени: стул и лампа, выполненные в деловитых пропорциях модернизма с конструктивными деталями из холодного металла, могли бы составить честь любому современному интерьеру. Однако темно-зеленое кожаное кресло, стол и черное пианино Bechstein начала 20 века с витыми канделябрами (в точности такое же, как оригинальный инструмент Прокофьева, подаренный Первой московской музыкальной школе) переехали в Камергерский вместе с композитором как будто прямиком из начала 20 века. Еще одно важное свидетельство композиторских переездов – на этажерке (такую почти фанерную простую конструкцию и теперь можно встретить на многих московских дачах, куда она переезжала из городских квартир) рядом с мягким кожаным портфелем обнаруживается обязательный атрибут скитальческой композиторской жизни: знакомый нам комплект из шляпы, трости и перчаток. Правда, у Прокофьева изначально они были желтыми (композитор был интеллектуал и франт), но от времени побледнели и приобрели корректный бежевый оттенок. Теперь их легко перепутать с теми, что лежат в домах Скрябина или Чайковского.

Но есть и вторая деталь, которая при всей непохожести этой квартиры на другие дома композиторов, роднит ее с адресами коллег Прокофьева, – этажом ниже в едином пространстве музея с недавних пор устроен небольшой, светлый и акустически комфортный концертный зал. И хотя он так же как в других случаях, не имеет прямого отношения к настоящей жизни композитора, сейчас это неотъемлемая часть прокофьевского дома. Доживи композитор до наших дней, он, кажется, стал бы жить здесь в точности так же, как полвека назад, в тех же в маленьких комнатах, обставленных с необходимым минимумом подробностей и деталей, в белых стенах окнами на улицу и во двор, но концертный зал наверняка был бы его большой радостью и тихой заботой.

Автор выражает благодарность за помощь в подготовке материала экспертам Urban Group .